Поселок автозаводцев расположен на склоне Ильменской горы, и с крыльца дома, в котором живет Ганеев, отлично видно всю Миасскую долину. Она темна, и только местами то тут, то там созвездиями светятся огни в поселках непрерывно растущего уральского городка. Широким полукольцом мерцают огни привокзалья, Мелентьевского рудника, известковых карьеров.
А справа в каком-то вечном и неуловимом рокоте, гуле светится и дышит автомобильный завод. Завод! Необычайно красив он ночью! Кажется, что в огромном темном морском заливе, со всех сторон окруженном высокими берегами, собрались неведомые корабли. Освещены окна надпалубных построек. Над короткими трубами литейных цехов вьются пересыпанные искрами дымки — такие же дымки, должно быть, вьются и над широкими трубами океанских гигантов.
Кругом, словно громадные каменные волны, застыли черные горные хребты. Они глухи и безмолвны.
И как ни хороши ночные горы, но завод — живое творение рук человеческих — ближе душе Завдята. Скользнешь взглядом по безмолвным склонам, прислушаешься к глухой тишине, представишь, как там сейчас все безлюдно и пустынно, — и почему-то становится скучно. А на завод можно смотреть долго, любоваться им безотрывно. Смотреть, думать, следить за проявлениями человеческой жизни. Жизнь сейчас на заводе не так кипуча, как днем, — ночные смены всегда спокойнее дневных, — зато все звуки, все движения завода отчетливее и слышнее. Во мраке завод кажется особенно громадным, величественным. Его многочисленные огни мерцают и далеко, и близко. Порой так далеко, что даже трудно разобрать — заводские ли это огни или звезды так низко нависли над горизонтом.
Вся сила привязанности к заводу поднимается в Ганееве.
Далеко за заводом заскользил бледный луч прожектора. На мгновение он вырвал из мглы верхушки копров над Мелентьевским рудником и, точно испугавшись, отшатнулся в сторону, минуту потрепетал в воздухе и исчез, растворился бесследно. Ветерок донес низкий трубный звук: по путям Южно-Уральской магистрали бежала электричка за горы, в Златоуст.
Завдят вздохнул, отворил дверь в дом и вернулся в комнату. Надо было поспать, чтобы встать утром к смене со свежими силами и ясной головой.
Владимир Мальков
ПЕСНЯ
Смолкает парк. Уснули клены.Луной помечен влажный лист.А в глубине темнозеленойЕще играет баянист.
Поет баян. Златые горыКому-то ласково сулит.А ночь светла, а тихий городКак будто дремлет, но не спит.
Вдруг стороною песню кто-тоПовел, как тоненькую нить.Девичий голос звал кого-то,Грустил и спрашивал, как быть.
Просил с тревогой и печалью,Немедля требовал ответ.— Ах, где ты там, за дальней далью,И может — жив, а может — нет?
И тот, кто шел в ту ночь со смены,Услышав песню, замолкал.Казалось все обыкновенным.Но каждый думал и вздыхал.
А песня билась и взлетала,И тихо падала, скользя.И слов в той песне было мало,А повторить ее нельзя.
Борис Рябинин
ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ
Летом 1939 года автору этих строк довелось сопровождать П. П. Бажова в поездке на родину писателя — в Полевской район. Павел Петрович ехал в знакомые места после долголетнего перерыва. С волнением и живым интересом всматривался он в каждую деталь, сравнивая виденное с тем, что было раньше, попутно приводя в разговоре интереснейшие, характерные подробности из прошлого горнозаводского быта и вообще из истории Урала, философски осмысляя многие мелочи, которые прошли бы незамеченными мимо другого глаза. Еще не были написаны сказы «Ермаковы лебеди», «Веселухин ложок», «Не та цапля», и многое другое. Всем им было суждено появиться после этой поездки. Незадолго перед тем общественность Урала широко отметила 60-летний юбилей старейшего уральского писателя. Павел Петрович был полон давно лелеянных творческих замыслов и планов, стремления реализовать их, ехал с намерением воскресить в памяти потускневшие от времени наблюдения ранних лет, набраться новых впечатлений, — ехал, как говорят литераторы, «собирать материал».
В поезде Павел Петрович приумолк, все чаще поглядывает в окно, наконец, негромко произносит:
— Сысертская дача пошла.
Смотрю по направлению его взгляда, но никаких особых признаков Сысертской дачи не вижу. Все тот же пейзаж, почти не изменяющийся от самого Свердловска: лес, перелески («колки»), кой-где небольшие лесные пашни, время от времени — неглубокие зеленые лощины. Однако спокойно-уверенный тон Павла Петровича не оставляет сомнений. А вскоре и названия разъездов подтверждают, что, действительно, «пошла» Сысертская лесная дача.
На соседнем сиденье, за спиной Павла Петровича, двое пассажиров — по виду колхозников — оживленно рассуждают о золотом самородке, найденном незадолго до того в здешних местах. Павел Петрович давно уже с интересом прислушивается к их беседе, неторопливо покуривая папиросу.
— Ведь все уж кругом ископано было, перешеек маленький остался. Тут и накопались… Только лопатой ковырнули, и готово!
Павел Петрович, не выдержав, оборачивается:
— Велика ли находка?
— Тринадцать семьсот.
— Славно. Где нашли?
— В Косом Броду.
— А вы сами-то откуда будете? — поинтересовался он после непродолжительной паузы.
— Из Полевского, — ответил один из беседующих.
— Из Полевского? — оживился Павел Петрович. — Ну что, как он? Изменился?
— Да есть кое-что. Криолит, завод большой. Гумешки, говорят, разрабатывать опять хотят. Домов новых понастроили, стадион. Церква-то знали, где стояла?
— Знал.
— Ну, так тут, около этого места, стадион нынче…
Павел Петрович докурил папиросу, молчит и задумчиво щиплет бороду.
Станция Мраморская. Недалеко от железнодорожной линии стоит серое каменное здание фабричного типа — мраморный завод. Когда проезжали мимо него, Павел Петрович стал припоминать вслух:
— Старый заводик. Лет двести, не меньше. Самый тихий завод, какой знаю. Бывало, даже страшновато становилось: идешь по поселку — тихо, никого не видно… Все на заводе. Работали целыми семьями. А работа тихая: шир-шир по плите пилой. Придешь на завод, а там: сам — тешет, сама — вертит, ребята — ширкают. Двести лет камень тешут… А жили бедно, даже собак не держали, кроме попа мраморского, — тот здорового волкодава кормил.
Видно, было что воспоминания переполняют его, что с каждым оборотом колес паровоза он все больше уносится думами в прошлое.
На станции Сысерть вышел, походил по перрону и, возвратившись, сообщил, что станция, пожалуй, не изменилась.
Езда не дальняя, — от Свердловска до Полевского по прямой не более шестидесяти километров, — но Павла Петровича разбирает нетерпение, хотя он и старается не показывать этого.
— Вот они, Гумешки, смотрите! — спешит показать он в окно.
Поезд медленно подтягивается к остановке. За окном видны обширные, заброшенные выработки. Там и сям торчат трехногие буровые вышки. За ними, вдали, — поселок у подножия невысокой облысевшей горы. По другую сторону железнодорожного полотна дымит большой, обнесенный забором, завод.
Выходим из вагона. Павел Петрович на ходу осматривается и вполголоса, словно про себя, говорит:
— Изменилось, изменилось… Неузнаваемо стало…
О своем приезде Павел Петрович никого не предупредил, нас никто не ждал, не встречал. Наняли телегу, погрузили в нее чемоданы, сели сами, и незатейливый экипаж загремел по нескончаемой, вытянувшейся в одну линию главной улице поселка.
Примерно на половине пути возница обернулся:
— Вы у нас бывали? Я как бы видал вас…
— Бывал, — отозвался Павел Петрович. — Давненько уж.
— Я и не говорю, что вчера. Не вчера родился.
— Да и я не вчера, — с юмористической серьезностью возразил Павел Петрович. — Вижу по усам, с кем имею дело.
Когда телега остановилась около Дома приезжих, Павел Петрович вежливо осведомился, как фамилия возчика. Тот, в свою очередь, тоже спросил и, услыхав в ответ: «Бажов», сразу оживился:
— Как же! Петра-то Васильевича хорошо знал! Батюшку вашего. Это — шкатулка, значит… изумрудная!
— Малахитовая, — с улыбкой поправил Павел Петрович.
— Да, да!
Распростились уже, как друзья.
В Доме приезжих не оказалось ни одной свободной койки. Подвода уже уехала.
— Куда же мы теперь денемся? Лето, положим, не замерзнем, — шутливо-серьезно рассуждал Павел Петрович и, увидев, что спутник его озабочен создавшимся положением, поспешил успокоить:
